Рид Грачев - Ничей брат[рассказы]
Мясник сполз с завалины, придерживая рукой брюки, вытер нос и пошел туда, где облака не закрывали солнце.
1962
ПОСТОРОННИЙ
1
Ходил он медленно, торжественно, выбрасывая руку с палкой далеко вперед. Если на дороге попадались листья подорожника, он прыгал, стараясь каждый раз наступить на листок.
— Видишь вон то дерево? — спрашивал он меня. И прицеливался осиновой палкой в сторону березы, стоящей на краю рощи.
— Вижу, — отвечал я.
— В этом дереве заключена вся мудрость жизни. Это — дерево жизни, понимаешь?
— Понимаю, — серьезно говорил я.
Тогда он размеренно, в лад шагам, говорил:
— Если молодому человеку в твоем возрасте что–нибудь непонятно, он должен откровенно признаться: «не понимаю».
— Не понимаю…
— Вот так…
Положив мне на голову мягкую ладонь, он объяснял:
— Смотри, все мы начинаем жить вот отсюда…
Он наклонял мою голову, и я видел мощные пласты коры, лопнувшие от избытка соков, нагнетаемых корнями.
— Отсюда начинаем мы, и дальше у всех судьба одинакова…
Взгляд его скользил по стволу, туго обтянутому лоснящейся белой кожей.
— …А вот, видишь ли, начинаются расхождения.
Он показывал головой на первые ветви дерева, как будто бы поддерживающие листву, густую и тяжелую на вид.
— …Одни из нас идут направо, налево другие, и только свернут в сторону, как уж до конца идти им по этому пути. Ничем не остановишь, ничего не вернешь. Эх, жалость…
Он вздыхал и покачивал грустно головой, пристально всматриваясь в частый переплет тонких веточек, будто видел, как проходят перед ним сразу тысячи человеческих жизней от рождения до самой смерти. Тихонько колебались ветки, осыпанные мелкими острыми листиками, и каждая из них была окончанием жизни одного какого–то человека.
— Чем выше ветка, тем больше, значит, человек сделать успел, тем большего добился… Но выше, выше! Смотри, молодой человек!
Его лицо напрягалось, сходились брови, тверже звучал голос. Он приподнимался на носках, вскидывал палку, — летел вверх, грузный и стройный, неповоротливый и стремительный вместе.
На вершине березы качалась, едва различимая, одинокая веточка.
— Кто это там, на самом верху? Кто не отклонился, не застрял на полдороге? Это — гений! Гений. Понятно?
— Понятно, — говорил я.
Меня дерево жизни не интересовало, я не понимал, что значит «гений». Для того чтобы разглядеть «гения», нужно было сильно задирать голову.
Он не раз говорил со мной о дереве жизни, всегда почти в одинаковых выражениях. И каждый раз лицо его становилось грустным и даже сердитым. И каждый раз говорил он с горькой убежденностью: «Вот где беда, обида вот где: стремятся к вершине многие, достигает один…»
Он опускал палку и умолкал, видно, думал о чем–то очень важном и старел на глазах, тучнел… Звали его дядя Коля.
2
Я дежурил тогда по даче. Было начало августа, жарко. Под брезентом палаток гудели слепни. У колодца дежурные по кухне чистили котлы, шаркали по днищам проволочными терками. От всего этого становилось еще жарче, словно было вокруг колючее шерстяное одеяло.
Все ушли после обеда на озеро, а я был должен отгонять свиней от палаток и останавливать посторонних, если они появятся.
Но свиньи спрятались от жары в перелеске, а посторонние не появлялись.
Никогда не бывало у нас посторонних. Откуда им было взяться? До совхоза далеко — пять километров, а дачников тоже не было, потому что весной того года кончилась война и людям было не до дач.
Я мечтал о постороннем. Вот он крадется по траве на цыпочках, чтобы я его не заметил. Он, наверное, шпион. Говорят, после войны осталось много шпионов. Они ходят везде и вредят.
Он думает, что я его не вижу. Как бы не так! Я храбро подхожу к нему и говорю: «Кто вы такой? Предъявите документы!»
Он растерялся, молчит. Я замечаю в заднем кармане его брюк револьвер. Шпион хочет вынуть его, но я ставлю подножку, шпион падает, я хватаю револьвер, навожу на него: «Руки вверх!» Он поднимает руки. Лицо у него жалкое, умоляющее. Он говорит: «Мальчик, отпусти меня, я дам тебе много денег: тысячу рублей хочешь?» Но меня не купишь. «Попался, фашист!» — говорю я.
Потом приезжает машина с военными, шпиона связывают и…
По рыжей траве шел ко мне со стороны тракта самый настоящий посторонний. На нем была соломенная шляпа, белая рубашка и белые брюки. Он прихрамывал, опираясь рукой на палку, а в левой держал какой–то блестящий предмет.
Я различил тонкий гриф и плоский корпус, сжатый с боков. Это была гитара черного цвета.
Посторонний приближался, размахивая на ходу гитарой. Ее полированная спина ловила солнце. Я увидел ясно перламутровый узор на верхней деке и перламутровые звездочки ладов. Поверху гриф был перевязан узкой фиолетовой ленточкой.
Незнакомец заслонил головой солнце, и я посмотрел на него.
У него было очень некрасивое лицо. Все мягкое, красное, седые брови, нос круглый, и губы в кружок.
Я спросил как можно более твердым голосом:
— Дяденька, вы зачем сюда?
Посторонний остановился, улыбнулся неуверенно, поставил гитару к ноге, вытянулся вдруг по–военному и сказал басом:
— Доложи своему начальству: «Дядя Коля прибыл с гитарой к вам в гости!»
Хорошо, что он говорил басом. Я сразу перестал трусить и сказал:
— Начальства у нас нет никого. Все на озере.
— Так–таки и нет никого?
— Нет…
— Жалко…
Лицо у него вдруг стало грустным.
— Постойте, может, Анна Семеновна тут? Я сейчас… Я сбегал в директорскую палатку, но там никого не оказалось. Когда я вернулся, дядя Коля стоял как раньше, приставив гитару к ноге. Он смотрел на палатки неуверенно и так же неуверенно посмотрел на меня.
— Ну, что ты узнал?
— К сожалению, нет никого, — сказал я официальным голосом и посмотрел на гитару.
— А ты кто здесь такой? — спросил он.
— Я — воспитанник, а сейчас — дежурный.
— Посидеть у вас можно, дежурный?
— Вообще можно, — сказал я. — Только посторонних нельзя сюда пускать…
Мне очень хотелось послушать, как он играет.
— Так я — посторонний? — Он рассмеялся. — Ну, какой же я посторонний. Я — почти сосед ваш. Не издалека.
— Вы — артист? — спросил я.
— Как тебе сказать… Вроде бы и артист… Хочешь, поиграю?
— Ладно, давайте, — сказал я. — Только не на территории. Я вас на линейку посажу, можно?
Он снисходительно улыбнулся:
— На линейке так на линейке. Тащи стул.
Я принес стул из палатки, дядя Коля сел, закинул ногу за ногу, положил на колено гитару и спросил:
— Ну, что сыграть?
Он провел пальцами по струнам. Первые три струны пропели тихонько: «Ка–пи–таннн…»
— Сыграйте «Капитана»…
Он заиграл послушно. Его пальцы с широкими плоскими ногтями ловко бегали по ладам. Он кончил «Капитана» и без перехода начал новую мелодию. Он наклонял голову над гитарой, хмурил лоб, распускал губы.
Играл он все больше незнакомые песни. Узнал я только песенку про картошку да «барыню».
Понемногу он стал напевать себе под нос что–то хриплым голосом, откашлялся, запел яснее:
Налей же рюмку, Роза,
Мне с мор–роза…
Не меняя положения, он сидел так долго и играл. В незнакомой музыке вдруг проскальзывали смутно знакомые, неуловимо близкие отрывки. Может быть, я этого никогда не слышал, но музыка его была так непохожа на тяжеловесные праздничные кантаты, которые трудно петь…
Я стоял рядом, глядел на замысловатый узор из перламутровых ромбиков и цветочков, пущенный по краю гитары. Незаметно один цветочек, круглый, с короткими лепестками, стал расти, бледнеть. В круглом окошке проглянуло синее небо, зашевелились кусты. Стоял на траве желтый патефон, вертелась пластинка… Далекий голос пел из патефонных глубин. Мелькнуло в окошке знакомое лицо… Шелковое платье зацепилось за ветку, зашуршало… Еще одно лицо выплыло из тумана, молодой военный в гимнастерке с кубиками в петлицах, белые зубы, смеется глазами. Сейчас он поднимет меня сильными руками высоко–высоко! Я ощутил руками прикосновение теплых ладоней и вздрогнул.
Все исчезло. Я не успел понять даже, что это было. Остался перламутровый цветок на стебельке, дядя Коля…
Подул меж палатками теплый ветер. Я ощутил спиной, что солнце опускается. Дядя Коля перестал играть, прижал струны ладонью, посмотрел задумчиво мимо меня. А мне сильно захотелось, чтоб он все играл, играл. Я хотел снова увидеть то, что ускользнуло от меня, оставило воспоминание о чем–то лучшем, чем все на свете.
Дядя Коля резко щипнул струны. Раздался громкий гусельный звон. Аккорд отзвучал и распался на отдельные звучики, долго блуждавшие в глубине гитары. Он подождал, пока звуки затихнут, и снова ударил по струнам.
